Александр Проханов - оригинальный религиозный мыслитель-историософ, со своей концепцией, которую он воплощает не в специальных трактатах, а в художественной литературе.
Наш герой – Александр ПРОХАНОВ – в подробном представлении не нуждается. Он – звезда, человек, которого знают все! Но всё же перечислим основное: главный редактор газеты «Завтра», председатель «Изборского клуба», общественный деятель, политик, журналист, страстный публицист, но прежде всего – большой советский и русский писатель, автор нескольких десятков романов, а в последние годы ещё и поэт, создавший яркие стихи и поэмы. Но кроме этого Проханов, не побоимся такого определения, – оригинальный религиозный мыслитель-историософ, со своей концепцией, которую он воплощает не в специальных трактатах, а в художественной литературе. Ему есть что сказать и по теме религии, и по теме науки.
– Александр Андреевич, у современных людей двоякое восприятие религии. Одни видят в Церкви организацию, структуру, институт, другие – некое личное чувство и отношение к Всевышнему. Что преобладает у Вас?
– Мне кажется, эта тема не поддаётся систематизации. Я крестился в 1972 году, в пору, когда Церковь была ещё не в почёте, даже гонимой была, крестился тайно. И вот это крещение, которое венчало мой путь к Христу, не было изначальным. Потому что чувство веры, благоговения, обожания, страха преследует меня с самого детства. В этом смысле я жил с Господом очень рано. И моя семья тоже к тому побуждала, мы были из молоканской, баптистской среды. И бабушка моя ходила, жарила яичницу и варила картошку, напевая: «Великий Бог, Ты сотворил весь мир». Поэтому Церковь для меня, конечно, и храм, и патриарх с владыками, и батюшка, и надгробия, и сверканье крестов, и запах ладана, и благоговение, которое я испытываю, когда перехожу порог церковный. А также то, что возникает во мне, когда я покидаю церковь и иду лугами, полями, рощами, дубравами, и всё для меня – огромный Божий храм.
– Могли бы Вы рассказать подробнее о Ваших предках, о Вашем деде? И о молоканах, о баптистах, о том, какое они на Вас оказали воздействие…
– Я рос в советской семье, без отца, который погиб на фронте. Меня воспитывали две божественные женщины: мама и бабушка. Мама была архитектором, совершенно советская и очень светская женщина, знала три языка. Бабушка была баптисткой, ходила в собрания и даже два раза меня брала с собой, но это не оказало на меня никакого влияния. Я был советский парень, жил в атмосфере послевоенной молодёжи, которая потеряла своих отцов, ещё дышала войной… Религиозная сфера, казалось, не влияла на меня. Но со временем я почувствовал, что подспудно она во мне существовала. Она во мне жила, как некая тайна. Мама рассказывала мне о молоканах, которые в какой-то момент вышли из тамбовских деревень, погрузили на подводы своих жён, детей, отнесли на крыльцо к сельскому батюшке иконы, лампады, книги священные – не сжигали их, просто отдали – и отправились странствовать. Вот это странствие занимало моё воображение. Я представлял, как через реки, леса, долы, звёздными ночами, горячими днями двигаются эти подводы, везут крестьян, от которых через много-много лет произошёл я грешный.
Мой прадед Тиф, ямщик, был молоканином, жил в Ивановке (деревня под Шемахой, в Азербайджане). Он гонял тройки лошадей по военной грузинской дороге, очень бойкой, потому что тогда шли войны с Турцией и всё время двигался фураж, припасы, офицеры с нарочными. Однажды он усадил в свою кибитку великого князя, не помню кого, может, Николая Николаевича… И так лихо промчал его до Тифлиса, и так в дороге занимал его своими рассуждениями, разговорами, что великий князь снял с пальца изумрудный перстень, усыпанный бриллиантами, и подарил ему. И этот перстень по сей день в нашей семье. Он переходит от поколения к поколению, долгое время был у меня, но я его вручил одному из сыновей, который оброс моими внуками. Разбогатев, дед переехал в Тифлис, купил там пару домов и стал домовладельцем и как бы облагородился. Молокане – это сермяга, такие странные отшельники. А баптисты – это уже Европа, там были проповедники, которые приезжали из Германии, из Англии. И он принял баптизм. Вот с этого момента в моих предках появились баптисты, люди европейского разлива. До той поры, пока не появился мой двоюродный дед, Иван Степанович Проханов, который взял да этот баптизм расколол на две части. И одну часть увёл за собой и назвал – «евангельские христиане». То есть он был родоначальником русского баптизма. И по сей день баптистская церковь наша вся его почитает. Они молятся обо мне…
Весь этот шлейф родовой с годами становится всё более интересным, важным для меня. И уже сравнительно недавно, в конце 80‑х годов, я попал в Азербайджан в период начавшихся смут и волнений. Тогда я завёл хорошие отношения с генералом Валентином Ивановичем Варенниковым, и он дал вертолёт, который отвёз меня в деревню Русские Борисы, где жили молокане.
Я опустился с неба в эту деревню, наведя страшный переполох: шли бои, и люди напряглись, увидев прилетевший военный вертолёт. Я оказался в том мире, о котором догадывался в детстве и который чуть-чуть просочился и в наш дом на Тихвинском переулке. Меня угощали молоканской лапшой, такой же, как делала моя бабушка, толстыми молоканскими пирогами – с обилием теста и капусты. Это была удивительная встреча! А года три-четыре назад я побывал в Ивановке. Уже там встретился с молоканами и чувствовал себя их отпрыском, присутствовал на их трапезах, отпеваниях… Вот такой я странный отросточек той таинственной русской сектантской культуры, будучи православным, крещёным, я дорожу этим своим происхождением.
– Какую грань, на Ваш взгляд, в русскую духовную культуру внесли баптисты и молокане?
– Русь ведь была богата сектами. Русское религиозное сознание не всегда помещается в канон – Русь крестилась, но при этом во многом оставалась языческой. И вот это язычество в каждой из земель и губерний было своё.
И в это русское, славянское язычество примешивались мордва, чуваши и бог знает кто. Всё это жило и гудело, и внутри православия, внутри Церкви присутствовало и порождало множество духовных оттенков. Ум человеческий неуёмный, он не довольствуется писаным, всё ищет своё место, чего-то более широкого, свободного, безымянного. Поэтому молокане или духоборы, на мой взгляд, просто оттеняли ортодоксальное каноническое верование. Да и оно ведь не было единым, если раскол прошёл по Руси и сам по себе породил такое количество оттенков – все эти «согласия», «поповцы», «беспоповцы»…
Это же всё, по существу, осколки чего-то одного огромного, имя которому Святая Русь. И поэтому раскольники, убегая от преследований, каждый в свою сторону, в этой стороне прячась, уединяясь, обособляясь, создавали свою секту – не секту даже, но во всяком случае свой религиозный очаг. Молокане, хлысты, скопцы, скакуны, прыгуны – это всё было на Руси. Я думаю, есть и по сей день, в каком-то виде встречаю это даже среди моих знакомых…
– Александр Андреевич, такой вопрос – и личный, и обобщённо-мировоззренческий: были ли Вы сами атеистом, и каков вообще Ваш взгляд на атеизм? Согласны ли Вы, что в России есть два атеизма: «теплохладный», восходящий к Пилату («Что есть истина?»), и религиозный советский, в котором тоже есть две грани: одна – Емельян Ярославский, а другая – советские герои? Это проявилось в духе отечественных войн. Вот Первая мировая проходила под знаком Церкви, но закончилась ли победой – историки спорят. А Великая Отечественная война проходила под знаком атеизма – тем не менее победа в ней абсолютно бесспорная. И есть даже точка зрения, что Бог был больше на стороне России во Второй мировой, чем в Первой, потому что в народной душе было больше огня и веры. Каков Ваш взгляд на этот вопрос?
– Был ли я атеистом? Наверное, в школе, но мы никогда не были воинствующими атеистами, потому что этого от нас и не требовали. Казалось бы, мы уже жили в абсолютно обезбоженной среде, и незачем было заниматься пропагандой, проповедью безбожия. Напротив, я чувствовал, что в этой детской атмосфере, насыщенной играми, шалостями, увлечениями, в неё всё время просачивалось то, что зовётся верой или религией. Меня постоянно влекла церковь Преподобного Пимена Великого. Она была одна в окрестностях, и мне всегда хотелось туда войти. Она влекла меня своими зимними открытыми вратами, за которыми что-то горело, пламенело, плавилось.
Туда входили люди – и их лица озарялись… До сих пор есть у меня бабушкино Евангелие с золотым обрезом, которое она всегда читала перед сном. Она научила меня молитве «Отче наш». И когда я сейчас читаю эту молитву, я обращаюсь то ли к Господу, то ли к бабушке. А может, и туда и сюда одновременно. Поэтому, повторяю, я не был атеистом совершенно точно. Эти таинственные ощущения Бесконечного просачивались на меня из ночного звёздного неба или из весенних тающих снегов. Когда всё это оформляется священными текстами, богослужениями, это наступало медленно, неуклонно, без драмы, без надрыва. Как будто что-то очень плавно, бережно и аккуратно меня вводило в мир Православной Церкви.
Я помню, как, ещё не будучи крещёным, захотел подойти к кресту в церкви. Когда уже люд подходил к кресту, складывал руки крестом на груди, тянулся к кресту, я встал и двигался в этом хвосте. И по мере приближения я чувствовал, что что-то мне препятствует. И я выходил из этой очереди перед самым распятием. А потом снова вставал. Так было дважды или трижды, пока я всё-таки не преодолел это нечто, которое меня удерживало, и не поцеловал крест. А батюшка, который держал распятие, видимо, видел моё метание, наблюдал мои уходы и приходы и спросил: «Веруешь?» А я в ответ: «Верую».
После этого поцелуя прошло немало лет, прежде чем я крестился. Крестил меня мой близкий друг отец Лев (Лебедев) (1935–1998), очень яркая фигура, тогда – восходящая звезда русского православия. Когда он получил приход в селе Тёсово под Вязьмой, зазвал меня туда. И там на Казанскую Божью Матерь меня крестил в холодной пустой церкви… Вот так я и стал православным христианином.
– Расскажите, пожалуйста, о священнике, который окормлял газету «Завтра», отце Дмитрии Дудко (1922–2004). Это какой-то другой период, видимо, когда Вы уже руководили газетой?
– Это был восхитительный и одновременно ужасный период, когда пала страна, разверзся русский ад, из этого ада вышли все исчадия и засели в министерствах, в университетах, в газетах, на телевидении… Среди всего этого мы с нашей газетой сражались, бились с этим полчищем.
И тогда нас распознал отец Дмитрий – он к нам пришёл, не мы к нему. Это было ещё до 1993 года, когда была газета «День». Мы снаряжали добровольцев в Приднестровье и собирали медикаменты для раненых, сами туда ездили.
Редакция наша на Цветном бульваре была очень буйной, это была ватага: и разбойники, и террористы, и волонтёры – кого только не было в этой газете! И радикальные коммунисты, и националисты, которых вполне можно было назвать русскими фашистами. Были и какие-то декаденты, и балерины, и волхвы, художники, расстриги, красные попы – не знаю, были ли они на самом деле попами, но вместе с коммунистами ходили на демонстрации в облачениях, с крестами… И вот сюда явился заприметивший нас отец Дмитрий – такой маленький, пухленький, с длинными серебряными волосами, которые развевались вокруг его головы, как нимб. Глаза у него были ласковые, он досадовал на нашу тогдашнюю жизнь. И я попросил его окормлять нас, и он нас пас. Но жезлом не железным, а берестяным, многое прощая. Наш союз был удивителен, он на меня очень сильно повлиял. Он был, конечно, не ортодоксальным, интересно интерпретировал советское время, советский строй, советских мучеников, этот сталинский синодик, где были и Космодемьянская, и Матросов, и Карбышев. Писал, что это святые люди.
Наши с ними разговоры, слияние советского и церковного впервые тогда, может быть, и произошло. И поразило меня абсолютной оправданностью, потому что советское мученичество происходило ради какой-то огромной, райской, вселенской мечты. Оно напоминало христианское мученичество и смерть за Христа. Тогда и началось таинственное слияние, впоследствии породившее множество всяких ересей.
– Вы как-то говорили, что сегодняшнее состояние Церкви Вам кажется недостаточно огненным. По-разному люди объясняют, почему это происходит, например, кто-то говорит, что это семидесятилетний период, что это неграмотность, кто-то говорит – влияние спецслужб… Что Вы думаете по поводу этого «теплохладного» состояния? Отчего оно и что может усилить теплящийся огонь?
– Я вначале тоже осуждал церковников за их «теплохладность», а сейчас понял, что вообще не вправе это делать, потому что и сам такой же. Кто я такой, чтобы судить Церковь? И потом, мы действительно забываем, что Церковь – это не только клир, это все мы, верующие, живущие этим чувством. Я же не воцерковлён, могу ли я судить Церковь, если в храм хожу раз в три месяца?..
Нам бы, конечно, хотелось видеть в каждом батюшке огненного Аввакума, но сами-то мы кто? Мы тоже холодные, желаем, оставаясь в такой прелести, видеть вокруг себя духовно пылающие храмы. Нет-нет, я не хочу называть Церковь «теплохладной». Я хочу сказать, что огонь жизни не ушёл из бытия, он живёт в человечестве. Человечество не утихло, не заснуло, не сходит с лица земли, оно буйствует, оно бушует, оно восстаёт, воюет, пытается выбиться из какого-то плена. Бушует этот огонь, и я думаю, что поднимется, взлетит и наша Церковь. Надо просто быть терпеливым и снисходительным.
– Если говорить о России, какой всё-таки, с Вашей точки зрения, социальный строй наиболее выявляет русскую религиозную природу? Одни говорят, что надо вернуться к строю царскому, другие предлагают воскресить советский строй в полном объёме, третьи – взять всё лучшее и немногое за 30 лет. Должен ли этот строй оставаться светским, или мы должны прийти к государственной религии?
– Это всё лабораторные построения умных и одновременно наивных людей. Нельзя придумать строй и сказать, что вот такая конструкция обеспечит расцвет Церкви, церковного сознания. Что такое царская романовская империя, которую называют православной? Ведь царь Пётр бичом своим захлестал на дыбе Святую Русь в лице своего сына. Эта романовская империя после Петра лишилась московской, старорусской святости. И Петербург, который был построен Петром, – в нём, конечно, был примат кесаря, а не Бога. И к 1917 году Русь была во многом атеистической, утратила свою религиозность. Мы видим, что интеллигенция вообще была настроена антицерковно. Не вся, конечно, был удивительным церковный ренессанс Серебряного века, с отцом Сергием Булгаковым, с Павлом Флоренским. Но вся сильная университетская среда любовалась на «Чаепитие в Мытищах», на «Крестный ход в Курской губернии», но была безбожной. Что до советского времени, то был мистический ход русского государственного сознания, мистический взлёт в недрах советской системы, возглавляемой Сталиным, которая с этой глубинной точки зрения пока не описана, большинство пишущих были заняты её разоблачением. А я убеждён, что идея Царства Божьего, нового человека и нового человечества, идея просветлённого, прозрачного для света человека была скрыта в глубинах советской идеологии и государства. Введение этих понятий в тогдашнее мировоззрение при тогдашнем мощном государстве дало бы грандиозный переворот: назови всё своими именами, внедри в повседневность – и получишь Святую Русь. Страна, обливаясь кровью, слезами, в пороховых дымах, в великих чаяниях, ожиданиях, мечтаниях, двигалась к этому, утраченному было в XIX веке, идеалу, вновь обретённому среди века XX и абсолютно воплощённому в идеале победы, которая является победой религиозной. Победой именно в том смысле, в котором Христос является победой, ибо Христос – это победитель. Говорить, какой строй из прошедших лучше… Да никакой! Всякий строй, который был и рухнул, уже не восстановим. И попытка реставрировать его – дело скверное, ненужное, больное и праздное. Надо стараться жить так, наверное, чтобы Россия была угодна Богу. А угодна она Богу, когда в ней вершит идея Божественной справедливости. И это величие России связано с величием потрясающего образа – Царствия Небесного.
И я думаю, что сегодняшняя Россия угодна Богу. Потому что она существует, она прошла и продолжает проходить тяжелейшие испытания, и Господь её проталкивает сквозь игольное ушко.
– У Вас есть роман, который я ещё не успел, к сожалению, прочитать, посвящённый иконе, – «Убить колибри». И в разных Ваших произведениях есть образы священников. Но при этом Вы абсолютно современный писатель. Хочу задать вопрос про Ваши парадоксы. Вы по стилю сами себя определили как патриота, который проводит классическую линию, но, с другой стороны, по форме Вы модернист…
– Да, даже постмодернист. И всё-таки нельзя судить по форме о духовном содержании. Смотрите, наша сегодняшняя Церковь очень ортодоксальна, она боится всяких новаций. И я думаю, что для русской современной архитектуры был упущен потрясающий момент. Когда нужно было восстанавливать храмы, когда новые храмы заново строились по всей России, архитекторам предоставлялась возможность создавать новые стили. Ничего подобного не было создано, это были новоделы, которые уныло повторяли предшествующую архитектуру церковной формы.
Взять все новые храмы, все церкви – они унылы, однообразны. А ведь русское церковное зодчество переживало потрясающие претворения и превращения. Началось с домонгольских церквей, которые воспроизводили римскую базилику. Такие, как Покрова на Нерли, Спас на Нередице в Новгороде. Были потрясающие пятиглавые храмы, шатровые церкви, колокольни. А потом возникли ампирные церкви, появилась, по существу, деревянная церковная готика, Кижи потрясающие! После появился византийский, или новорусский, или ложнорусский стиль – эти гигантские соборы. И это всё двигалось, дышало, перетекало из одного в другое. И сегодня возможно рождение новых форм, и новая иконопись, и новая церковная архитектура, и даже новые церковные тексты. Потому что в XIX веке появилась же новая церковная музыка, отличавшаяся от византийских песнопений. Сейчас этого в искусстве не произошло. Я считаю, что время, в которые я живу, настолько обильно разными вбросами, противоречивыми и огнедышащими, что они не вмещаются, для меня, по крайней мере, в классическую матрицу. Сегодня уже невозможны чисто классические неторопливые описания событий, медленное разворачивание души человеческой. И я прибегаю к новым методам, к новой стилистике. Не всегда, правда, но в некоторых моих романах. Причём работать в этой новой стилистике для меня удобно, интересно, даже сладко.
– Не могу не спросить Вас как литератора: существует ли для Вас понятие творческого вдохновения, озарения, и если да, то вызываете ли Вы его каким-то способом, или Вы – человек труда и самодисциплины, и оно возникает в ходе работы?
– Знаете, по-разному. Когда началась специальная военная операция, я, прозаик, романист, испытал такое потрясение, что из меня полились стихи. Я несколько месяцев изливал их из себя. Они двигались ночью, днём. И возникло бесчисленное количество стихов. Причём эти стихи были подобны репортажам. То есть как будто прямо с поля боя. В этих стихах можно было увидеть все военные процедуры. Штурм высоток, контрбатарейная борьба, зачистки, отпевания, госпитали, передвижения колонн, ярость, ненависть, раскаяние, мука, повиновение – всё там было, в этих стихах. И они были как откровение. А что касается романов, тут вообще трудно кому-то объяснить, потому что я всю жизнь пишу один и тот же роман. Так устроена моя психика, жизнь, что в один момент я сорвался с места, вскочил в какую-то колесницу и гонюсь за историей, которая от меня убегает, а я нагоняю, а она убегает, а я нагоняю. И вся моя жизнь – погоня за историей. И как только в актуальные для меня истории сложится какая-то целостность, какая-то метафора, я на неё набрасываю тенета и пишу мои романы. Поэтому избыточное множество моих романов – это, по существу, историческая хроника. И для этого, конечно, вдохновения мало. Здесь необходима охота, постоянное высматривание, выглядывание и огромная трудоспособность. Потому что это тяжелейший труд, описывать историю.
– Наш журнал называется «Наука и Религия», поэтому не могу не задать этот вопрос. В своих литературных произведениях Вы представляете достаточно редкий тип писателя, который абсолютно поэтически воспевает технический прогресс. Вы машины не критикуете, а поэтизируете, оживляете, как будто в них живут духи огня саламандры. Эта особенность Вашего восприятия сама по себе очень интересна. Это скорее Ваше внутреннее видение, или некая проекция развития России, как говорил Есенин: «Но и всё же хочу я стальною видеть бедную, нищую Русь»…
– Во‑первых, я окончил авиационный институт. Я технарь, я знаю технику. И я одновременно художник, вижу красоту техники. Иногда техника прекрасна, как античные статуи. В технике бывает такое совершенство, вложено такое же золотое сечение, такая же изысканность, красота и любовь. Но когда я писал мои технократические романы – их было несколько, мне нравилось описывать то, что никогда не было описано в русской литературе. Русская литература не хотела или не умела описывать машины. Она описывала душу, прекрасную природу, крестьянские уклады жизни, народный быт или салоны. Она чуралась машины, видела в ней только зло. А я захотел описать машины, приручить машину – поставил себе такую задачу.
Это было моё стремление одухотворения и очеловечивания машины. Потому что неочеловеченная машина действительно является злом. Она сжирает природу и сжирает человека. А одухотворённая, очеловеченная машина входит в мир живого, в мир трав, в мир звёзд, в мир мировых стихий. И эстетика, которую я тогда изобретал, излагал, она и была связана с этой задачей. Было несколько рассказов, написанных от лица машин. Один мой роман, «Надпись», где есть вставные новеллы, – одна новелла от лица комбайна-самохода написана, другая от лица моста, третья ещё от чьего-то… Повторюсь, я технику любил и очень люблю. И чем дальше, тем техника становится восхитительнее и прекраснее. Суметь описать воздушный бой современных истребителей – это задача не менее сложная, чем описать атаку кавалергарда на Бородинском поле.
– Наш журнал ставит перед собой задачу способствовать процессу одухотворения науки, чтобы ослабить отравляющие издержки научно-технического прогресса, чтобы учёные в своих экспериментах не слишком отклонялись от решения главных задач – это с одной стороны. А с другой, мы хотели бы давать позитивные импульсы религиозному сознанию, чтобы в нём было место и для научного мировоззрения. У нас даже родилась такая формула: наука (ratio) плюс религия (сердце) – равно национальной идее России, такой мировоззренческий исихазм, соединение ума и сердца. И, мне кажется, такая формулировка должна быть Вам близка, потому что Вы собрали в Изборском клубе очень мощных учёных. Что Вы можете сказать о глубинных взаимоотношениях науки и религии?
– Я был и остаюсь увлечён философией Николая Фёдорова. Она заключается в том, чтобы создать и отыскать или увидеть хрустального, прозрачного для света человека, преодолевшего в себе тьму. И такой хрустальный, светоносный человек, обратившись к науке, самой передовой для той поры: биология, электротехника, геология, физика, способен совершить главное, чем должно заниматься человечество, – преодолеть смерть и привести к воскрешению из мёртвых. Фёдоровская эта идея в том и состоит, что такой человек, соединив себя с наукой, воскресил несчастных отцов, которые грешили, воевали, воровали, ненавидели и умерли и лежат во прахе в могилах.
А дети, которые доросли до этого понимания, их опять вынимают из могил, облекают их в плоть и создают акт воскрешения, то есть побеждают смерть. Для меня наука интересна этим, только этим. Не тем, что она изобретает средство для борьбы с тараканами. Её смысл в том, чтобы способствовать преодолению смерти и наполниться идеей Божественной справедливости. Если наука направлена противоположно, то это лженаука. Лженаука и кибернетика, если она создала искусственный интеллект для порабощения человека. Лженаукой является и физика, которая помогает строить атомную бомбу. Наука – это тот инструмент, который дарован человеку Господом, чтобы тот, развивая этот инструмент и развиваясь сам, в конце концов преодолел смерть. И это ужасно, когда наука бурно развивается, а человек остаётся на месте. Неразвитый человек, получая в руки возможности современной науки, становится злодеем.
– Кстати, Вы допускаете, что искусственный интеллект, вершина механической науки, может выйти из-под контроля и создать громадные проблемы?
– Конечно, как и всякая наука, как и биология уже вышла из-под контроля. И геномы, и биоинженерия… А если из-под контроля вышла биоинженерия, то вышла и математика. Потому что все эти новые науки базируются на новых отраслях математики. Точнее, эти новые научные направления оформляют математики, которые создают тензорные анализы и другие формы математического познания. Научные направления, которые попадают в руки непросветлённому человеку…
– Вопрос о картине мира. Есть взгляд на космос как на неодухотворённую машину, а есть – как на одушевлённую субстанцию. Какая точка зрения Вам ближе?
– Космос вряд ли можно сравнить с машиной. Иногда из соображений поэтических, игровых, я сравнивал Солнечную систему с подшипником. Потому что, действительно, шары крутятся вокруг орбиты, сходство есть. Но когда ты выходишь сентябрьской ночью и смотришь на звёздное небо и на Млечный путь, ты, конечно, начинаешь задыхаться от таинственного и непознанного и можешь сойти с ума, если будешь долго вглядываться в эту бесконечность, открывающуюся один пласт звёзд за другим, и уйти туда, в эту глубину… Звёзды, конечно, рождают ощущение нравственного закона, то есть – закона Божественного.
– Александр Андреевич, а как в Вашем сознании представлены другие традиционные религии и конфессии России? Я говорю о католицизме, о протестантизме – интересны они Вам? И с другой стороны – ислам, буддизм… Недавно Никита Михалков в «Бесогоне» сказал, что, учитывая современную эволюцию католицизма, ему кажется, что ислам ближе него к русскому православию…
– Не берусь об этом судить. Я не знаю католицизма, не знаю ислама, не знаю буддизма, не знаю конфуцианства, даосизма – не изучал это. Я просто чувствую, что Мироздание наполнено Божественным. А из этого Божественного каждый сам извлекает такую эссенцию, которая ему ближе, в которой он родился. Вот я православный, но это абсолютно не значит, что мусульмане – «заблудшие». Я просто думаю, что чем ближе человек к Богу, тем меньше разница между религиями. Разница и конфликты в религиях, острая разница, вплоть до религиозных боёв, – на очень низких этажах религиозного сознания. Думаю, что в раю-то встречаются все – и иудеи, и самаритяне, и ханаане, и филистимляне. Как-то марийцы пригласили меня на свои языческие празднества, чествование их божеств. Когда они все запели, зарокотали, забормотали, – деревья стали источать благовония, ароматы, и все птицы стали слетаться… Такое чародейство восхитительное! И кто меня упрекнёт в этом?..
– Традиционная культура духовна, это факт. Но вот иногда говорят, что в русском православии не хватает доктрины социальной активности, а протестантизм создал философию труда, которая помогла американской цивилизации многого добиться. Как Вам кажется, необходима ли России новая философия труда? И кто должен этим заниматься – Церковь? Учёные?..
– Заняться можно, но нужно помнить, что мы не были лентяями, это выдумка. Скажем, кальвинисты в Швейцарии делали свои замечательные часы, Брегеты, и достигли в их создании потрясающего мастерства за счёт своей протестантской усидчивости и этики… Эти трудолюбивые делали Брегетик, а мы, «разгильдяи и лодыри», создали православную империю из 12 часовых поясов! И создавали её и мушкетом, и крестом одновременно. И когда двигались на восток, ставили сразу острог и храм, одновременно, и это была большая работа. Про лень – это всё придумали западники, которые хотят нас ущемить, ещё один недостаток найти и найти ещё одно превосходство над нами… А нет ничего!
– Сейчас разные политологи-патриоты говорят, что могут предположить, при каких условиях развалится Россия, однако им трудно себе представить, что развалится Запад. Что Вы думаете об этом?
– Мы уже ждём развала Запада не одно столетие, а он всё, гад, не разваливается. И я думаю, что он не развалится, потому что это неугодно Господу.
– Но, наверное, Господу угодно, чтобы мы как-то собрали волю в кулак и научились рядом с таким Западом жить…
– Есть две формулы. Формула Русской мечты и формула англосаксонской, Американской мечты. Русская мечта – это храм на холме, холм – это история, которая венчается храмом, храм своими крестами касается Фаворского Света, и этот свет по крестам, по стенам храма спускается в наши университеты, гарнизоны, семьи…
А западная мечта – это град на холме, крепость, равелин на вершине холма. И из этого равелина Запад озирает окрестности и смотрит, как ведут себя народы, поселившиеся на склонах или в долинах, и если живут они как-то не так, то посыпают их крылатыми ракетами. Эти две мечты – они противоположны, несовместимы, они находятся в вечном противоборстве. Сегодня американская крепость сражается с русским храмом, и у этого сражения нет победы, потому что так задумано в Мироздании. Эти две мечты – их же не отцы-основатели придумали. Они заложены Господом при сотворении этих цивилизаций и народов. Просто это соперничество может достигать крайних пределов, близких к Карибскому кризису или к ядерной войне. А потом напряжение начинает спадать, и наступает более мягкий период, но всё равно – период конфронтации и борьбы. И в этот период, конечно, люди начинают дышать спокойно, возникают мосты, даже возникают сахаровские теории, горбачёвские общечеловеческие ценности… Но потом опять что-то происходит, и начинается схватка этих двух вероучений, двух идеологий. Поэтому Россия не может погибнуть, потому что ею правит Всевышний. И то же самое Запад, он тоже не погибнет. И он вечно будет двигать на Россию свои полчища и военные, и духовные. А Россия будет вечно принимать на себя всю тьму мира и перерабатывать эту тьму в свет.
– То есть надо приготовиться к долгой войне?
– Она уже есть долгая, и мы готовы, и мы помрём, и наши дети и наши правнуки продолжат борьбу, и наши прадеды этим занимались… Потому что это работа навсегда.
– Меня как психолога по одному из образований всегда интересовала тема внимания, внимательности, осознанности. С появлением виртуальной реальности борьба эта обострилась, сейчас человек вечно издёрганный, ему нужно ещё отвлекаться на миллион стимулов, на всяческую рекламу. Человек превращается в мелкотравчатое существо. А хорошо было бы заниматься духовной практикой где-нибудь на берегу Волги, в некоем степенном пространстве…
Пушкин говорил: «Служенье муз не терпит суеты». Вот как в современной ситуации правильно собрать свою волю в кулак! Как сосредоточиться и доводить до конца начатое руководителю, учёному, писателю? Его целостную волю современный мир постоянно разбивает на части. Как в жизни, так и в СМИ ни один вопрос не завершается, журналисты начинают тему, потом бросают её. Это касается и писателя, и читателя. Писателю трудно сегодня написать большой роман, а читателю – прочесть его.
– Для меня это проблема мучительная, но не главная. Да, конечно, эта вот информационная, цифровая реальность привела к колоссальным изменениям, в частности художники стали себя чувствовать в этой среде очень неуютно. Люди перестали читать, исчезла ценность книги, значит, и ценность писателя, и все попытки изменить эти условия, видимо, ни к чему не приведут. Кончилась ли пора этой доминанты, не могу сказать, но утешает только одно: писатель пишет не потому, что хочет издать свою книгу, а потому, что он не может не писать. Это его такая непреодолимая хворь. И он пишет так, чтобы вписаться в эту новую реальность, а у него не получается. Он ещё раз пробует – опять не получается.
И вот в этом освоении новой реальности, мне кажется, и состоит становление искусства будущего. Интернет не закрыть, сети не закрыть. Отдельно взятый человек в прежнее время жадно рыскал в поисках информации – она была под запретом, а сейчас она открыта, и каждый может воспользоваться, например, Библиотекой Конгресса, лишь бы не ленился. И художнику надо с этим как-то примириться. На что он рассчитывает, я не знаю.
У меня был период очень бурного писательского успеха и восхождения, но сейчас я вижу, как отвернулись от искусства в целом, в том числе и от моего искусства, множество людей. Умерли, на глазах исчезли толстые журналы, упали книжные тиражи. Нет здесь рецепта, остаётся только одно – невзирая ни на что, работать.
А как уединиться от этого грохочущего мира? Я никогда не уединялся, я наоборот всегда мчался в этот грохот, а когда он затихал, я удивлялся – мол, я уже умер? Нет, он опять начинал клубиться, и петь, и грохотать, этот мир… Так, видимо, до последних дней своих. Вот сейчас Газа случилась. Я написал стих по этому поводу, мой друг написал музыку, песню, возникла такая потрясающая сила красоты, оратория!..
– Для того чтобы бороться с этой тьмой и победить её, важно создание каких-то новых технологий или идеологем, формул. Вспомним большевиков, которые предложили свою гениальную, из шести слов, формулу: землю – крестьянам, заводы – рабочим, власть – Советам. И эта формула переиграла все белые формулы единой и неделимой. В наше время из таких массовых позитивных технологий только Бессмертный полк появился… Как Вам кажется, какие народные, объединяющие, массовые символы можно искать в этом ключе?
– Исходя из моих представлений, исканий, я объясняю такую категорию, как Русская мечта, показываю движение этой мечты через наши столетия, эры, эпохи, через нашу имперскую многонациональную сущность.
Я открыл для себя триаду, она звучит так: один народ, одна судьба, одна победа. Один народ – в смысле что все населяющие страну народы сливаются в единый народ народов. Одна судьба – потому что все народы вовлечены в эту общую историческую судьбу, а главное – судьбу, связанную с постоянным разрушением и воссозданием нашего государства. И одна победа. Потому что мечта – это и есть победа. Мечта о Царствии небесном. Мечта об этом идеальном бытии, где нет насилия, гнёта, лжи, тьмы, а главное – нет смерти. Вот достижение этой мечты и является победой. И это победа побед, которая включает в себя все военные победы, все духовные победы, все общественные победы, все мистические победы!
– Традиционный вопрос: что бы Вы пожелали нашим читателям, да и не только им, а вообще?..
– Я пожелал бы избегнуть смерти. Чтобы они достигли бессмертия. И чтобы хоть кого-нибудь из Ваших читателей, а может, главного редактора, Господь, как Еноха, во плоти взял бы на небо!
– Спасибо, Александр Андреевич, огромное.
Беседовал Сергей КЛЮЧНИКОВ
Источник: «НиР» № 1-2, 2024